(no subject)

 Трудно приступать к книге, но к  этой книге трудно особенно. И не о том моя печаль, что не знаю многого, не знаю служб и обрядов так, как знали люди того времени, да и вообще не  знаю! Не  учили нас этому, и -  чужое  это для нас.  До того чужое,  словно с  другой  земли, от непонятного языка и народа неведомого.  Как  преодолеть  расстояние лет и разноту учености теперешней и тогдашней? Как, в самом деле, понять,  просто понять все это: и монастырское уединение,  и  пост, и воздержание  плотское,  и горнюю  радость в  постах и
воздержании обретаемую?  И светлоту,  паче всего светлоту,  не унылость,  не скорбь, а светлоту несказанную иноческого жития? Как тоску,  как  истязание, как  угнетение  телесное  мы  бы  еще  и  поняли,   но  как  понять  радость совершенную,   светлую  радость  тела   и   духа,  отшельниками   жизни  сей достигаемую? Как  понять парение мысли, и  -  нет, не мысли даже, а  чего-то высшего мысли,  что струилось окрест,  на  прочих, на  простых людей (таких, наверно, каковы  и мы  сейчас) и согревало, и укрепляло, и подымало душевные силы всех этих прочих, "простецов", на подвиги и на  труд ежедневный, на то, чтобы жить творя и не разувериться в жизни сей.
     Как же мне  постигнуть тебя, Сергий, отче! Дай,  Господи,  обрести силы для  задуманного днесь  труда! Это не  предисловие,  это молитва. Дай,  Боже Господи,  мне, человеку  неверующей  эпохи, описать человека верующего! Дай, Господи, мне, грешному и земному, описать человека неземного  и безгрешного.
Дай,  Боже,  совершиться  чуду!  Ибо  это  подлинное  чудо:  суметь  описать человека, столь и во всем  и по всему высшего, чем я сам, человека, на такой высоте стоящего, что и  поглядеть  на него раз - уже  закружится голова. Дай мне,  Господи, поверить, а ведь я не верю,  ничему  не  верю, что было с ним чудесного и чем был он сам. Не  верю,  но  знаю, что  был он, и был такой, и даже лучший, чем  тот, что описан в "Житиях",  ибо  даже и в житиях не видно его дел духовных, его непрестанных  дум, не видно света, исходящего от него,
а лишь то, что освещал он светом своим. Видны плоды произросшие, и не видно, не дано увидеть творения плодов.
     Дай,  Боже  Господи, свершить невозможное!  Дай прикоснуться благодати, дай прикоснуться хотя бы края одежды его! Ибо в нем - Свет, в нем - Вера,  в нем и из него - моя Родина.

"Похвала Сергию", Дмитрий Балашов

(no subject)

 На споры в своей семье  силы  уходят те же! Если  бы Дмитрий  Борисович вместо того, чтобы, "со грехом и неправдою",  отнимать села у брата, занялся освоением  северных  палестин  (куда  шли  и  шли  насельники из  Ростовской волости!), подчинил  себе  ту  же  Вологодчину,  ту же  Вагу  с  Кокшеньгой, опередив и  потеснив новогородцев (а люди шли именно туда, и даже появлялись там, на Ваге и  на Кокшеньге, "ростовские" волости!), неизвестно еще, куда и как поворотило бы судьбу Ростовской земли!
     Но  так   вот  всегда  и  наступает  упадок.  Со  слабости.  С   потери предприимчивости. Со  ссор  между  своими.  С  распада,  ослабления  кровных связей, когда  в  единой  доселе семье начинаются свары,  дележ накопленного предками вместо новых приращений, взаимное  нелюбие вместо взаимопомощи... И вот  свои  становятся дальше,  чем чужие, и уже оборотистые  дельцы  из иных земель  облепляют позабывшего о подданных  своих  князя, уже братья  вручают родовое добро черт знает кому, лишь бы не досталось своим.
     Единство - семьи, сообщества, племени, - вот то, что держит и съединяет и  пасет языки и народы...
..Сами себя! Всегда сами себя! Народ, единый в массе своей, неодолим. Или уж навалит вражьей силы  тысячу на  одного,  да и  тогда единый в себе народ найдет силы выстоять и устоять. Не в таком ли числе: "един с тысячью и два с тьмою", схватывались древние хунны с Китаем, и - побеждали!
     Уважают  ли, чтят ли дети отца и  матерь  своих?  Дружно ли  собираются родичи  на  помочь  своему  кровнику?  Продолжают  ли  потомки  дело  отцов? Продолжают,  помогают,  держат -  тогда жив  народ и все  сущее  в нем.  А с малого,  с развала семьи, распадается и племя,  породившее эту семью и людей этих...

"Похвала Сергию", Дмитрий Балашов

(no subject)

 Почему  один  малыш поступает так, а другой, и  в той же  семье, иначе? Почему один мучительски  отрывает  лапки  и  крылья  жуку, разоряет  гнезда, убивая птенцов, вперекор  родительскому слову (и даже под угрозою порки!), а другой садит на  зеленый листик  и осторожно  выносит  на улицу  червяка, а, заглядывая  в  то же  гнездо, боится  дышать, чтобы  не испугались птенчики? Сколько тут усилий воспитателя,  родителей, и  сколько  - от природы  самого человека?  Быть  может,  не  так  уж  не правы  авторы  христианских  житий, полагавшие,  что   праведник   рождается   с  уже  готовым  устремлением   к праведности?
"Похвала Сергию", Дмитрий Балашов

(no subject)

..а когда  его обижали,  чаще  всего  не   дрался   и   не  плакал,  а  недоумевал.  Как-то братья-погодки и младший Тормосов затеяли деловитую возню, и  вдруг Тормосов (он был чуть постарше) взъярился:
     - У меня  и у Пети белые рубашки, а у тебя синяя, ты не наш, иди прочь! -  И вдруг  начал яростно пихать и бить Варфоломея,  оцарапал и свалил его в канаву. Это  было  одно  из первых детских  воспоминаний  отрока Варфоломея, когда  мир  еще не воспринимается связно, а только отдельными картинами.  Он помнил, как негодовал и подпрыгивал мальчик,  чуть побольше его ростом,  как его  почему-то  пихали  и  толкали в сухую глубокую  канаву, всю в  каких-то колючих травах, и запомнил  свое тогдашнее огромное недоумение. Не обиду, не боль, нет! А недоумение: неужто  от  того, какая рубашечка, можно любить или не любить человека? Он и не  заплакал, а выбрался из канавы на четвереньках, и все думал, не понимал  и  видел  мальчика Тормосова  как бы  со  стороны - дергающегося, суетящегося, словно больного, и даже, по-своему, пожалел  его. Во всяком случае, так вспоминал он потом свое тогдашнее чувство-переживание.
 "Похвала Сергию", Дмитрий Балашов